Перст указующий - Страница 122

122

В уверенности, что он намерен выпытать у меня подробности падения моего отца, я ответил как мог холоднее. Однако, вместо того чтобы принять серьезный сочувственный вид, обычный для тех, кто намеревается снисходительно выразить соболезнования, он прямо-таки просиял, услышав мой ответ.

– О, превосходно, – сказал он с таким акцентом, что было трудно разобрать слова. – Весьма и весьма превосходно.

И он одарил меня восхищенной улыбкой.

– Могу я спросить, почему вы говорите так? Последнее время я не привык слышать подобные слова.

– Потому что несколько лет назад я хорошо знал вашего весьма превосходного батюшку. И был чрезвычайно удручен, узнав про его несчастье. Вы должны разрешить мне выразить вам мои глубочайшие соболезнования по поводу утраты человека, который, безусловно, был безупречным отцом.

– Да, он был именно таков, и я благодарю вас, – сказал я. Поначалу я почувствовал неприязнь к разнаряженному коротышке-иностранцу, ибо при обычных обстоятельствах такие люди вызывали у меня отвращение. Но теперь я понял, что мне следует пересмотреть мое первое мнение о нем. Мало у кого доставало доброты хотя бы признать свое знакомство с моим батюшкой, а уж тем более отозваться о нем с похвалой.

– Вы должны рассказать мне о вашем знакомстве с ним, – сказал я. – О том времени, которое он провел на чужбине, мне ничего не известно. Лишь то, что он был вынужден продавать свои услуги как воин.

– Он продал их Венеции, – ответил Кола, – и она была благодарна ему, так как он был доблестным мужем. Будь больше людей, на него похожих, турки не угрожали бы самому сердцу Европы.

– Так ваша Республика его ценила? Я рад.

– Весьма и весьма. И он пользовался равным уважением и у офицеров, и у солдат. Он был храбр, но никогда не действовал очертя голову. Когда он решил вернуться на родину, те из нас, кто желал добра вашему королю, утешались мыслью, что наша утрата – благо для вашего государя. Мне трудно поверить, что тот человек, которого я знал, мог в чем бы то ни было поступить бесчестно.

– Вы не должны полагаться на все, что вам говорят, – заверил я его. – У меня нет сомнений, что мой отец стал жертвой гнуснейшего преступления. И если Фортуна мне улыбнется, то вскоре я получу необходимые доказательства.

– Я рад, – сказал Кола. – Искренне рад. Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия.

– Вы и сами были солдатом?

Он немного замялся, прежде чем ответить.

– В последние годы я в числе прочего обучался медицине, – сказал он. – Занятие самое невоенное. И посвящаю я себя главным образом разным любопытным вопросам. Я восхищался вашим батюшкой, но никогда не был расположен к его профессии.

И коротышка вышел из комнаты, а я возблагодарил Господа, что достоинства моего отца производили наилучшее впечатление на всех, кто не был отравлен ядовитыми слухами.

Сэр Уильям уже покинул дом. Он был рачительным хозяином своего поместья и твердо верил, что должен во все вникать сам. К тому же это было ему по душе, и он был бы куда счастливее, если бы мог посвятить себя одним лишь деревенским заботам. Однако придворная синекура была слишком уж соблазнительной, и по меньшей мере четырежды в год ему приходилось отбывать в Лондон и наводить порядок в своем управлении. Однако все остальное время он пребывал в Варвикшире и почти каждый день, взяв с собой пару любимых гончих, рано поутру покидал дом, дабы навещать арендаторов, не скупиться на советы и отдавать распоряжения. К полудню он возвращался – раскрасневшийся от прогулки, довольный, благодушный – и садился за стол, а потом удалялся в спальню вздремнуть часок-другой. По вечерам он разбирал счета и прочие документы, без которых не обходится ни одно столь большое поместье, и проверял хозяйственные расходы своей супруги. Так без изменений он проводил все свои дни, и всякий раз, я полагаю, удалившись на покой, он спал крепким сном в убеждении, что безупречно исполнил все свои многие обязанности. По моему мнению, его жизнь была во всех отношениях достойной восхищения и исполненной удовлетворения, пока какое-нибудь непрошеное вторжение не нарушало ее размеренное течение.

По этой причине я не мог возобновить наш с ним разговор до самого вечера, когда, покончив с дневными заботами, он вновь не стал радушным хозяином. Однако это был Кола, кто, когда леди Комптон покинула столовую, завел речь о невиновности моего батюшки. Лицо сэра Уильяма тотчас выразило глубокое огорчение.

– Прошу тебя, Джек, – сказал он печально, – забудь об этом. Тебе следует узнать, что это я получил доказательства вины твоего отца, и клянусь тебе моей жизнью, что не стал бы принимать меры, не будь я полностью ими убежден. Худший день в моей жизни! Я был бы куда счастливее, умри я прежде, чем узнал его тайну.

И вновь в моей груди не запылал гнев, столь часто вспыхивавший в ней раньше. Я знал, что этот прекрасный человек говорит с глубокой искренностью. Кроме того, я знал, что из него без его ведома сделали орудие, предав его, как был предан мой батюшка, коварством понудив вонзить нож в спину его лучшего друга. И потому я с величайшим сожалением ответил ему так:

– Боюсь, сударь, что вскоре я буду вынужден причинить вам новое горе, ибо мне остается лишь один шаг, чтобы окончательно доказать правоту моих слов. Я убежден, что вам были представлены ложные доказательства, состряпанные Сэмюэлем Морлендом для сокрытия подлинного предателя. Их подсунули вам, так как ваша честность общеизвестна, и из ваших уст обвинение прозвучало наиболее убедительным.

При этих словах сэр Уильям стал совсем мрачен, и в комнате, когда я умолк, воцарилась мертвая тишина.

122