Не будь мое положение столь щекотливым, я вызвал бы молодого Престкотта, изложил бы ему суть дела и попросил бы эту книгу. Однако по очевидным причинам я не мог так поступить не разъяснив ее значения. Притом мне было известно, насколько он одержим невиновностью своего отца, и мне не хотелось брать на себя ответственность и случайно вновь оживить столь деликатную тему: ведь немало людей потрудились ради того, чтобы похоронить те события – каковы бы они ни были, – и я не снискал бы благодарности, если бы привлек к ним внимание. И потому мне пришлось прибегнуть к тонкой уловке и использовать Томаса Кена.
Этот Кен был отчаянно честолюбивый молодой человек, чьи устремления читались по его лицу, как в открытой книге. В глазах Кена интересы Господни и его собственные были слиты неразделимо, будто само Спасение зависело от того, получит он или нет восемьдесят фунтов годового дохода. Однажды он имел наглость просить моей помощи для получения прихода от лорда Мейнарда, которым распоряжался Новый колледж. Я не входил в совет колледжа, и потому мое мнение не имело большого веса, но в любом случае победителем должен был выйти доктор Роберт Гров, человек более ученый, уравновешенный и, разумеется, много более достойный. Но, дав согласие помочь, как бы ни мало стоила моя поддержка, я без труда заручился преданностью Кена.
Взамен я оставит за собой право потребовать его содействия в случае, если мне понадобятся услуги, и теперь попросил уговорить мистера Престкотта искать моей помощи. И Престкотт не замедлил явиться ко мне. Я подробно допросил его о сохранившихся вещах отца. Увы, он ничего не знал ни о книге Ливия, ни о каких-либо бумагах, хотя позднее подтвердил слова Морленда, сообщив, что, видимо, его мать ждала от мужа какой-то пакет который так и не был получен. Мое разочарование было чрезвычайным: улыбнись мне Фортуна, и я не только разгадал бы тайну переписки этого Марка да Кола, но и получил бы в свои руки и одну из величайших государственных тайн.
Но этот глупец Сэмюэль дал умереть единственному человеку, который мог бы дать мне ответ.
Тогдашние обязанности понудили меня вести странный образ жизни, существовать наподобие ночной твари, которая охотится в то время, когда прочие спят, и отдыхает от своих трудов тогда, когда они бодрствуют. Когда все именитые особы, оставляя Лондон направлялись в свои поместья или следовали за королем из одного места праздных увеселений в другое, я покидал Оксфорд, чтобы поселиться в Лондоне. Когда двор возвращайся в Вестминстер, я удалятся в Оксфорд.
Такое положение дел не вызывало моего недовольства. Обязанности придворного поглощают время и по большей части не приносят плодов, если вы не вожделеете славы и влияния. Если же вас просто заботит безопасность королевства и четкая работа правительства, тогда состоять при дворе вам бессмысленно. Менее десятка человек во всей стране обладают истиной властью. Остальные – так или иначе – подданные, а мои дела касались тех, кто был действительно значим.
Среди этих последних я обрел несколько естественных союзников, однако многие вследствие дурных намерений или ограниченности понимания трудились во вред собственной стране. Это, должен заметить, в те дни можно было наблюдать повсеместно, даже среди философов, которые полагали, будто всего лишь тщатся разгадать тайны природы. Не заботясь о чистоте и содержании мысли, они не задумывались над делом рук своих и беспечно позволяли ему уводить себя к самому опасному из всех рубежей.
По прошествии лет, параллели стали мне тем более ясны, потому что слишком просто из жадности или великодушия угодить в расставленные нам ловушки. К примеру, несколько недель тому назад я одержал победу в споре, который до моего вмешательства представлялся самым незначительным, способным привлечь лишь самые взыскательные умы. Статс-секретарь (уже не мистер Беннет) написал мне, спрашивая, следует ли нашей стране присоединится к Континенту и принять грегорианский календарь. Полагаю, ко мне обратились лишь за подтверждением уже принятого решения, неправда ли, нелепо, что наша страна, единственная в Европе сохраняет иной календарь и вовеки принуждена отставать на семнадцать дней от остального мира.
В правительстве поспешно изменили мнение, когда я указал на последствия этого, на первый взгляд, безобидного шага. Ибо он наносил удар в самое сердце церкви и государства, воодушевляя папистов и ввергая в смятение и горе тех, кто трудился, дабы избавить страну от иноземного владычества. Разве для того наши армии оспаривают надменную мощь Франции, чтобы мы поступились нашей независимостью, когда на нее покушаются миром? Признать их календарь означает признать власть Рима не потому (как говорят неискушенные), что эта реформа задумана иезуитами, но потому, что, склонив выи, мы признаем право римского епископа указывать нашей Церкви, когда праздновать Пасху, определять, на какие дни приходятся прочие праздники. Стоит уступить в принципе, и остальное последует естественным путем: склониться перед Римом в одном значит покориться ему и во всем прочем. Священный долг англичан – противиться льстивому пению сирен, кои воркуют, убеждая, будто подобные малости принесут лишь пользу и никакого вреда. Это неверно, и если нам суждено остаться в одиночестве, да будет так. Слава Англии всегда была в сопротивлении притязаниям прочих держав, чьи соблазны оборачиваются рабством, а льстивые посулы – закрепощением. Почитание Господа важнее единства христианского мира. Таков был мой ответ, и счастлив сказать, он возобладал, спор был разрешен раз и навсегда.