Перст указующий - Страница 65

– Что? Что? – сказал судья, наклоняясь и приставляя ладонь к уху. – Надо говорить громче, знаешь ли.

– Виновна, – прошептала она и затем рухнула на пол в обмороке под негодующие вопли и свист зрителей, которые лишились ожидаемого развлечения.

– Молчать! – закричал судья. – Все вы! Блюдите тишину!

Через минуту-другую они стихли, и судья посмотрел по сторонам.

– Девушка признала себя виновной, – объявил он. – И это великое благо, так как теперь мы можем продолжать без задержек. Присяжные, есть ли между вами какие-либо несогласия?

Все присяжные торжественно покачали головами.

– Кто-нибудь имеет что-либо сказать здесь?

По зале прокатился шорох, так как все оборачивались узнать, не намерен ли кто-нибудь что-нибудь сказать. Затем я увидел, что на ноги поднялся Вуд, совсем красный от своей дерзости и раздавшихся насмешливых криков.

Бедняга Вуд! Он не был адвокатом, не обладал уверенностью в себе человека вроде Лоуэра, не говоря уж о таких, как Локк, и тем не менее он был единственным, кто заступился за девушку и попытался сказать что-то в ее защиту. Попытка, обреченная на неудачу – тут вряд ли преуспел бы и сам Демосфен, – к тому же я убежден, что Вуда на это подвигла душевная доброта, а не твердое убеждение в правоте его дела. И никакой пользы он девушке не принес, настолько его ошеломило то, что он внезапно оказался средоточием всеобщего внимания. Он тут же лишился дара речи. Просто стоял там и бормотал вполголоса, так что никто и расслышать его не мог. Толпа положила этому конец: задние ряды насмешливо загудели, потом засвистели, и уж тут никто не услышал бы и самого знаменитого из громогласных ораторов. Кажется, конец его мукам положил Локк, с неожиданной ласковостью усадив его на место. Мне было видно выражение горькой обескураженности и безнадежности на лице бедняги, и я сострадал его стыду не менее, чем радовался завершению этой тягостной минуты.

– Благодарю вас за ваше неслыханное красноречие, – сказал судья, без зазрения совести подыгрывая черни и не устояв перед искушением усугубить его унижение. – Я приму ваши слова к сведению.

Затем он достал черную шерстяную шапочку и надел ее на голову. Толпа предвкушающе встрепенулась. Ее настроение утратило даже намек на сочувствие, исполнилось злорадства.

– Повесь ее! – выкрикнул голос из глубины залы.

– Молчать! – сказал судья, но было уже поздно. Этот крик подстегнул толпу. Начали кричать и другие, к ним присоединились третьи, и вскоре кричали уже все, обуянные той жаждой крови, которая охватывает солдат в сражении или охотников, завидевших добычу.

– Повесь ее! Убей ее! – ритмично звучало снова и снова под топанье ног и свист. Судье понадобилось несколько минут, чтобы восстановить порядок.

– Я больше этого не потерплю! – сказал он сурово. – Ну а она пришла в себя? Способна она слышать, что я говорю? – спросил он у секретаря суда, который уступил свой стул, чтобы на него посадили Сару.

– Полагаю, может, милорд, – ответил секретарь, хотя удерживал ее за плечи, чтобы она не соскользнула на пол, и дал ей несколько пощечин, приводя в чувство.

– Отлично. Сара Бланди, слушай меня теперь внимательно. Ты совершила ужаснейшее, гнуснейшее преступление, и для женщины, совершившей убийство так изменнически, закон требует одного неизбежного приговора. Тебя возведут на костер и сожгут.

Он умолк и обвел взглядом залу, наблюдая, какое впечатление произвел приговор. Его приняли без всякого восторга: при всей необходимости огненной казни англичане не жалуют костры, и толпа притихла.

– Однако, – продолжал судья, – ты признала себя виновной и тем избавила суд от лишних хлопот, а потому мы намерены явить милосердие. Тебе будет оказана милость быть повешенной, прежде чем твое тело будет предано огню, что уменьшит муки, которые тебе предстоит перенести. Вот твой приговор, и да смилуется Бог над твоей душой.

Он встал и закрыл заседание, довольный, что оно было таким коротким и плодотворным. Толпа вздохнула, будто просыпаясь от чудесного сна, люди встряхнулись и начали расходиться, а двое судебных приставов вынесли бесчувственную Сару из залы и доставили назад в тюрьму.

Решение ее судьбы заняло менее двух часов.

Глава восемнадцатая

Мое унылое настроение еще ухудшилось, когда три-четыре часа спустя я увидел миссис Бланди, ибо битва происходила у меня на глазах и была проиграна.

– Я так сожалею, доктор, – сказала она голосом еще более слабым, чем раньше, так сильно ею овладела боль. Но она держалась мужественно и всячески старалась скрыть ее, чтобы не показаться неблагодарной после стольких моих усилий.

– Это мне должно просить извинения, – сказал я, осмотрев ее и убедившись, как все плохо. – Вам не следовало оставаться одной столько времени.

– Как Сара? – задала она вопрос, которого я страшился. Я заранее решил не сообщать ей правды – что ее дочь не только была признана виновной, но и призналась в совершении страшного деяния.

– Да хорошо, – сказал я. – Насколько это можно в ее положении.

– А когда суд?

Я вздохнул с облегчением. Она утратила чувство времени и забыла, какой нынче день. Это облегчало мою задачу.

– Скоро, – ответил я. – И думаю, все закончится благополучно. Сосредоточьтесь на своих недугах. Это лучшая помощь, которую вы можете ей оказать, потому что ее не следует расстраивать, ей надо сохранять голову ясной.

Она более или менее удовлетворилась этим, и впервые в жизни я почувствовал, что порой лучше солгать, нежели сказать правду. Как, полагаю, и всем людям, мне с нежных лет внушали, что уважение к правде – вот самая главная черта благородного человека; но это неверно. Иногда долг требует, чтобы мы солгали, какими бы последствиями это нам не угрожало. Моя ложь принесла ей успокоение, а правда превратила бы ее последние часы в неизбывное страдание Я горжусь тем, что оберег ее.