Перст указующий - Страница 20

– Вы не в силах простить, – продолжал он с бурным вздохом, так как я молчал. – Не могу вас за это винить. Итак, выбора не остается. Я обязан убить себя. Прошу, передайте моей семье, что надпись на моей могильной плите должна гласить: «Ричард Лоуэр, врач и негодяй».

Тут я расхохотался, настолько нелепым было его поведение, и, увидев, что я сдался, он ухмыльнулся мне в ответ.

– Нет, правда, я чрезвычайно сожалею, – сказал он почти обычным тоном. – Не знаю почему, но меня иногда охватывает такой гнев, что я не могу совладать с собой. А мое разочарование из-за этих трупов было таким жгучим… Если бы вы могли вообразить мои муки! Вы принимаете мои извинения? Вы будете пить из той же бутылки, что и я? Я не стану ни спать, ни бриться, пока вы не примете их, а вы же не хотите быть повинным в том, что я буду мести пол бородой?

Я покачал головой.

– Лоуэр, я вас не понимаю, – сказал я откровенно. – Как и никого из ваших соотечественников. А потому я буду думать, что таковы нравы вашей нации, что я сам виноват, если не понимал этого. И выпью с вами.

– Благодарение Небу, – сказал он. – Я уж думал, что по глупости лишился друга. Вы сама доброта, если позволяете мне сохранить вашу дружбу.

– Но, прошу вас, объясните, чем я вас так рассердил?

Он помахал рукой.

– Ничем. Я неверно истолковал… и я был расстроен, что потерял Престкотта. Не так давно у меня произошла бурная ссора из-за астрологического предсказания. Колледж врачей свято в них верует, и один человек угрожал воспрепятствовать мне практиковать в Лондоне, потому что я на людях выражаю презрение к астрологии и отстаиваю новое лечение минералами. Все та же битва между новыми знаниями и мертвящей рукой прежних. Столкновение это свежо у меня в памяти. И я не вынес, услышав, как вы, именно вы, становитесь на их сторону. Столь высоко я вас ценю. Непростительно, я знаю.

Он обладал талантом превращать оскорбление в похвалу, против которого у меня не было оружия. Мы, венецианцы, славимся изысканностью как нашей учтивости, так и наших оскорблений, но границы определены весьма точно, и даже самые неясные слова невозможно истолковать превратно. Лоуэр, и вообще англичане, обладают непредсказуемостью почти варварской; их гений так же не знает узды, как и их манеры, и их равно можно считать и великими, и умалишенными. Сомневаюсь, что иностранцы когда-либо поймут их или будут искренне им доверять. Но извинение – это извинение, и у меня редко его испрашивали столь изящно. Я пожал ему руку, мы обменялись торжественными поклонами и выпили за здоровье друг друга, тем самым завершив ссору по всем правилам.

– Почему вам так настоятельно и так неотложно требуется Престкотт?

– Мои мозги, Кола, мои мозги! – ответил он с громким стоном. – Я препарировал и зарисовал столько, сколько сумел раздобыть, и мог бы скоро завершить исследование. Я отдал ему годы, и оно принесет мне славу, когда будет завершено. А уж особенно спинной мозг. Просто завораживает. Но я не сумею завершить, если не получу еще. А если не завершу, то не смогу опубликовать мой труд. А мне известно, что один француз занимается более или менее тем же самым. Я не потерплю, чтобы меня побил какой-то юркий папист… – Он умолк, спохватившись, что снова оговорился. – Мои извинения, сударь. Но от этого столько зависит, и сердце просто разрывается, когда наталкиваешься на такие глупые помехи.

Он откупорил вторую бутылку, выпил из горлышка и протянул ее мне.

– Вот так. Причины моей невежливости. И должен признаться что с ними сочетается очень неустойчивый темперамент. Я по натуре холерик.

– И это говорит человек, который отвергает старую медицину!

Он ухмыльнулся.

– Справедливо. Но я говорю метафорически.

– Вы действительно смотрите так на влияние звезд? Считаете, что это вздор?

Он пожал плечами.

– Ах, да не знаю! Правда не знаю. Наши тела – микрокосм всего сущего? Можем ли мы определить движение одних, изучая другие? Вполне вероятно. Очень, я полагаю, логично, но пока еще никто не предложил мне надежного безупречного метода, как это делать. Пяленье на звезды, которым занимаются астрономы, выглядит пустопорожней чепухой, а они высокопарно творят из нее панацеи. И с этими своими телескопами они начнут находить их все больше и больше. О, весьма интересно! Но они впали в такой восторг, что совсем позабыли причину своих поисков. Впрочем, мне следует оставить эту тему, пока я не вышел из себя второй раз за этот день. Так не могли бы мы начать сначала?

– В каком смысле?

– Расскажите мне про вашу пациентку, эту весьма странную вдову Анну Бланди. Я буду слушать с превеликим вниманием, и какие бы замечания я ни сделал, в них не будет неодобрения.

Я все еще опасался настолько ему довериться, а потому медлил, но Лоуэр вздохнул и начал приготовления, чтобы вновь броситься на колени.

– Ну хорошо, хорошо, – сказал я, поднимая ладони и стараясь сдержать смех. – Сдаюсь.

– Благодарение Небу! – сказал он. – Не сомневаюсь, что к старости меня одолеет ревматизм. Ну а теперь, если не ошибаюсь, вы сказали, что рана не затягивается?

– Да. И очень быстро загнивает.

– Вы попробовали не бинтовать ее, а подставить воздуху?

– Да. Это ничего не изменило.

– Жар?

– Как ни странно, нет. Но, конечно, его не избежать.

– Ест?

– Ничего не ест, если только дочь не покормит ее овсянкой.

– Моча?

– Жидкая, с запахом лимона и едким вкусом.

– Хм-м… Нехорошо. Вы совершенно правы. Нехорошо.

– Она умрет. Я хочу ее спасти. Вернее, хотел. Но нахожу ее дочь нестерпимой.

Последние мои слова Лоуэр пропустил мимо ушей.