Перст указующий - Страница 68

– Она умерла достойно? Пожалуйста, расскажите мне, – попросил я. – Я расстроен, так как ее мать тоже только что скончалась, и я присутствовал при ее последних минутах.

Как ни странно, это огорчило его очень сильно – куда сильнее, чем казнь его собственной служанки.

– Да, это очень печально, – сказал он негромко, внезапно став серьезным. – Я знал ее и находил интересной и доброй.

– Пожалуйста, – повторил я. – Расскажите мне все, как было.

И Вуд начал свое повествование. Как ни была она приукрашена, история эта оставалась ужасной и бросала черную тень на всех ее участников, кроме самой Сары Бланди, единственной, кто вел себя с достоинством, подобающим случаю. Все остальные, по словам Вуда, покрыли себя стыдом.

Он сказал, что пришел в передний двор тюрьмы в самом начале пятого, чтобы обеспечить себе удобное место, откуда все было бы хорошо видно. Явился он туда отнюдь не первым, и помедли еще хоть полчаса, так не увидел бы доброй половины происходившего. Еще задолго до начала церемонии двор заполнила чинная угрюмая толпа. Все стояли лицом к дереву, с крепкого сука которого уже свисала веревка. К стволу была прислонена лестница. В нескольких десятках ярдов оттуда тюремные служители не подпускали зрителей к сложенному костру, которому предстояло запылать и пожрать тело девушки после ее смерти. Кое-кто норовил унести полено на память, другие – чтобы согреть себя дома, и в прошлом бывали случаи, когда казнь приходилось откладывать, так как поленьев оставалось слишком мало.

Затем точно с первым лучом зари открылась низенькая дверь, и из нее вывели Сару Бланди, обремененную оковами и дрожащую от холода в тонком холщовом балахоне. Волосы у нее были завязаны на затылке. Толпа, сказал он, замерла при виде нее, потому что она была очень миловидна, и не верилось, что такое хрупкое создание могло навлечь на себя подобную кару. Тут вперед протолкался Лоуэр, что-то прошептал палачу и церемонно поклонился девушке, когда ее повели вперед.

– Она что-нибудь сказала? – спросил я. – Признала еще раз свою вину?

Странно, но в ту минуту для меня было очень важно услышать, что она была истинно виновна. Ее признание в зале суда очень меня успокоило, ибо это было последним подтверждением, которое мне требовалось: никто не сознается в столь страшном преступлении, если не повинен в нем, ибо это значит проститься с жизнью. То есть такое лжепризнание – это не более и не менее как самоубийство, величайший из грехов.

– Мне кажется, нет, – ответил он. – Но я не все расслышал. Говорила она очень тихо, и хотя я стоял близко, многое мне не удалось различить. Но она назвала себя величайшей грешницей и сказала, что молится о прощении, хотя и знает, что не заслуживает его. Речь была короткой и выслушана с большим одобрением. Затем священник предложил помолиться о ней, но она отказала ему, сказав, что не нуждается в его молитвах. Он один из новых священнослужителей, поставленных королем, и очень далек во взглядах от Сары и ей подобных. Это, разумеется, произвело впечатление. Некоторые зрители выразили неудовольствие, но заметное их число, главным образом грубое простонародье, одобрило ее смелость.

В этом, сказал он мне, ничего особенного нет. В такие минуты Церковь мнит себя обязанной вмешаться, и, натурально, осужденный – которому, в конце-то концов, терять нечего – может бросить последний дерзкий вызов. Сара помолилась одна на коленях в грязи, с безмятежностью и благостью, которые вызвали одобрительный ропот в толпе. Затем она встала и кивнула палачу. Ей завязали руки и помогли подняться по лестнице, пока ее шея не оказалась возле веревки. Тут палач остановил ее и начал вязать петлю.

Она покачала головой, чтобы встать поудобнее, и была готова. Она воспротивилась тому, чтобы ей на голову надели капюшон или завязали глаза, и толпа замерла, когда они увидели, как закрылись ее глаза, а ее губы зашевелились, чтобы имя Божье было последним, что произнесут ее уста. Барабанщики выбили дробь, палач наклонился вперед и просто столкнул ее с лестницы.

Тут разразилась гроза, и через несколько минут всюду забушевали потоки грязной воды, а сквозь плотную завесу ливня было трудно что-либо разглядеть.

Вуд помолчал и выпил.

– Ненавижу повешения, – сказал он, утирая рот рукавом. – Конечно, я хожу на них, но все равно ненавижу. Не знаю никого, кто придерживался бы другого мнения – или продолжал бы его придерживаться, разок поприсутствовав. То, как искажается лицо, как вылезает наружу язык, настолько ужасно, что понятно, почему им обычно надевают на головы капюшоны. Ну и запах, и то, как дергаются руки и ноги. – Он содрогнулся. – Не будем больше об этом. Длилось все недолго, а когда завершилось, Лоуэр предъявил свои права. Вы ведь знаете, что он купил тело и уговорился с судьей, чтобы его выдали ему, а не профессору.

Я кивнул. У меня не было сомнений, что именно это он и сделал.

– Все произошло хуже некуда, так как университет прознал про это, и профессор-региус возмутился, что его прерогативу ущемляют. Он явился самолично отстаивать свое право. И в грязи началась настоящая свалка. Можете себе вообразить? Два университетских служителя рвутся к телу, а им препятствуют полдесятка приятелей Лоуэра, сам же он, заручившись помощью Локка, забирает труп и уносит его. Мне кажется, мало кто понимал, что происходит, но те, кто сообразил, разъярились и начали бросать камни. Чуть было не вспыхнули беспорядки, но тут ливень разогнал большинство по домам.

Мне кажется, это явилось последней соломинкой, положившей конец моему дружескому чувству к Лоуэру. Я знал: он скажет, что труп – это труп, но в его действиях сквозило бездушие, которое ввергло меня в печаль. Думаю, суть заключалась в том, что он предал меня ради собственной выгоды, что, оказавшись перед выбором помочь мне в лечении матери или заручиться трупом дочери для анатомирования, он выбрал второе. Уж теперь-то он напишет свою книгу о мозге, подумал я мрачно. Пусть же извлечет из нее побольше пользы!